Поскольку фильм снимался в Петербурге, кажется было немало вполне заинтересованных лиц, счастливо теребящих, пригласительные билеты.
Создание спектакля, фильма — огромный труд многих-многих людей, поэтому премьера — это несомненно праздник, который мне, как человеку, уважающему истинное творчество во всех его проявлениях, всегда хочется сказать доброе слово творцам, — они его ждут и право же, эту надежду хочется оправдать!
Однако начало фильма обезоружило прямотой, словно выплеснув порицание моей, только зародившейся, в недрах добренькой души, комплиментарности: Истинный художник не боится правды, он ждет ее, так как только непредвзятое обсуждение дает импульс к дальнейшему развитию таланта! Это я уже обо всем постановочном коллективе (добрые слова все же до времени возросли и возжаждали озвучения). Право, если бы фильм был бездарный, я бы и минуты не потратила на такой вот письменный отклик… Однако новая лента несомненно достойна самого внимательного отношения, и хотя дифирамб не складывается, но есть повод поговорить хотя бы о главном посыле новой ленты, адресованной нашему усталому от избыточной информации, скупому на удивление, зрителю.
Итак, вначале киноповествования, модный, известный фотохудожник Андрей Берг приходит на собственную выставку в странноватом гриме старика и слушает нелицеприятные высказывания о своем творчестве. Затем сняв грим, он снова появляется в зале и получает немалую порцию восторженных похвал от тех же самых людей.
В данном случае, кажется, что автор новой киноленты, не отделяет себя от героя фильма — уж очень знакома подобная картина сладкой фальши в кулуарах, собирающих людей искусства…
Этот призыв говорить об искусстве честно, нельзя не услышать, поэтому пусть мои письменные наброски и станут ответом. Мнение не будет претендовать на истинность, но выскажу его со всей честностью частного лица, готового слезть в зияющую после взрыва, воронку ныне практически уничтоженного института критики, который в нашем всемирном обществе потребления, как-то незаметно, но прочно заместила досужая реклама, которая покупается и продается.
Итак, любое произведение, тем более драматургическое, должно в своей основе исходить из четко сформулированной идеи — зачем нужен разговор со зрителем!
В основу фильма положен роман Владимира Аленикова «Странники терпенья», он же, как «возрожденческий человек» и, несомненно, яркая личность в художественном пространстве современности, обладающий многими талантами и навыками, стал и автором фильма, выступив в разных ролях: автор сценария, режиссер-постановщик, продюсер, монтажер.
В который раз убеждаюсь в том, что режиссерам, балетмейстерам, художникам не пристало рассказывать о том, что они «хотели сказать», апеллируя к массовому «не до…»
Если сказано талантливо — зритель поймет, если нет — популяризация поможет лишь «временному вовлечению», а ведь художник творит ради бессмертия!
Но перед началом показа, автор — Владимир Алеников традиционно взял слово. Кроме прочей информации «из истории создания», он озвучил главную, с его точки зрения, идею фильма, которую видел в раскрытии вечной философской проблемы «гений и злодейство». Ему в смелом споре с Пушкиным, в отличие от Александра Сергеевича, показалось, что гений и злодейство могут быть совместимы… Меня это насторожило, а в результате просмотра и настойчиво призвало к этому письменному размышлению.
Припоминается, что когда, в заключении вечера, зрителей также приобщили к обсуждению, одна из присутствующих, довольно уверенно выразила собственное ощущение о главной идее новой работы — фильм о любви.
Видимо, так и получилось: автор заложил одну идею, но в процессе создания кинотворения, оно, без должного уважения к замыслу автора, вдруг «показало свой характер», возжелав изменить парадигму.
В результате у фильма действительно случились как бы «две идеи», в связи с чем произведение попало в пространство «противоборства целей», провоцируя некоторую рыхлось драматургической плоти.
От этой «больной напасти» в данном фильме спасает сразу несколько добрых лекарств — одно из них точно выверенный и строго выдержанный темпо-ритм повествования, который, к слову сказать, не очень мил современному зрителю, легко откликающемуся пресыщенным и уже сформировавшимся «клиповым сознанием» на пестроту, динамику и жаждет «экшн».
От тоски «киноневежды», который может объявить фильм «затянутым и скучным» (в кулуарах слышала такие упреки, хотя ходила без усов и грима), — должны спасти какие-то сильные средства, способные пробудить, уж если не уснувший разум, то хотя бы физиологию. Последнее удается — фильм рассказывает не о «простой» любви, а об особом патологическом состоянии любви садистской, которая есть тема психиатрии и, конечно же, искусства, которое всегда старается «не отстать» — впрочем, тема стара, как мир.
Напоминаю, что иногда понятия «идея» и «тема» трактуют как синонимы, — это не так. Но, не вдаваясь в сравнительную характеристику, поставив опрометчивую запятую, уводящую еще от одного важного разговора, готова отметить, что две, обозначенные ранее, важные темы в фильме не сотрудничают, а борются, примиряясь на время, лишь в сценах насилия. Эти сцены (нужно отдать должное интуиции автора) не выходят за критерий «меры», так как пленительная и эксплуатируемая (в отсутствии таланта) современная чрезмерность, легко выводит то, или иное произведение за рамки художественного, причем массовый зритель и не замечает страшной подмены! К счастью, здесь этого не происходит.
Итак, поскольку главная тема фильма читается как постепенно формирующаяся садомазохистская любовь художника и его модели — жертвы, — поговорим о любви.
Хочется вспомнить, что любовь в первую очередь, есть акт свободного волеизъявлния, поэтому она несовместима с принуждением. Конечно, в нашем лексиконе не случайно есть такие выражения как «она пленила его», «он завоевал ее сердце», «увлек», «прельстила», «покорила». Если вдуматься за всеми этими словами стоят какие-то волевые действия, связанные с проявлением акта насилия.
Однако стоит разобраться, в чем заключается борьба: внешняя — за обладание жертвой или внутренняя, борьба с собственными страстями, собственным эгоизмом — во имя любимого или любимой.
Один человек — как ему кажется, любя другого, хочет «присвоить» этого другого себе — на самом деле единственно любимому (подобно тому, как мы съедаем яблоко, которое нам приглянулось и нравится). В этом случае личность не обогащается, но замыкается в эгоистической самости и, хотя в обыденной жизни такое встречается нередко, но для творческого человека — это конец!
В ином случае, человек, любя, хочет не присвоить, но освоить чужие ценности, не делать другому то, чего тот не хочет по отношению к себе. Такая любовь прибавляет, объединяет и обогащает, — это начало творчества и открытий.
Фильм декларирует право художника Андрея Берга — героя фильма на вседозволенность, он мучает свою жертву, создавая якобы нечто великое, однако фильм не убеждает в том, что мы действительно имеем дело с гением. Без сомненья, Андрей Берг — талантливый фотохудожник, но не более того. О гениальности написаны тонны книжной бумаги, но я все же склонна понимать гения, как личность, способную самостоятельно родить идею. Таких единицы… Речь именно о первичности, но не интерпретации, которая сегодня и является искусством, причем даже в самых величайших проявлениях.
Ведь даже отдаваясь на волю киноленты, я, в процессе просмотра, не могла освободиться от навязчивых воспоминаний: Кобо Абе «Женщина в песках» — проблема свободы личности, «Ночной портье», поставленный Лилианой Кавани еще более сорока лет назад о садомазохистской любви героев, сознание и чувства которых искалечены войной, даже короткометражная дипломная лента «Двое» Михаила Богина, о любви музыканта и глухонемой девушки…
Интерпретация — это не плохо, да и как отказаться от интерпретативного разума, который ныне так усердно вдохновляет нашу эпоху постмодернизма, однако многие художники сегодня, несмотря на угасание исторического сознания, все же помнят, что гений — это непременно «впервые».
В результате, некоторые, вслед за Остапом Бендером, сочинившим однажды, в момент доброго расположения духа, замечательные строки «я помню чудное мгновенье», почему-то лелеют убежденность в том, что они первооткрыватели…
Другие интерпретаторы, из последних сил стараясь прославиться и «застолбить» что-то новое в искусстве — готовы слепить скульптуры из экскрементов, объясняя непросвещенным «великую ценность» нового творения, сдобренного манящим эпитетом «впервые», толкаясь на финише с себе подобными пигмеями.
Однако не только талантливый человек, но даже гений, не сможет удержаться на пьедестале и потеряет себя, если, как Адриан Леверкюн «продаст душу» и свободу воли, дарованную как условие для воплощения творческого дара, ведь может ли творить человек несвободный!
Апологетик авангарда Василий Кандинский прекрасно говорит о возможности такого страшного падения художника, в своем трактате «О духовном в искусстве».
Место, куда падает, разменявший свой талант художник, Кандинский называет большим мертвым черным пятном, а люди, которые потребляют искусство, сотворенное в этом безблагодатном месте, по его мнению, «едят от ядовитого хлеба».
Нет, Андрей Берг не гений, но талантливый фотохудожник. А еще — он несомненный эгоист, склонный к садомазохизму, самовлюбленный нарцисс, который любит свой, им же и созданный образ «гения», находящегося якобы в постоянном творческом поиске. Но может ли человек с таким набором характеристик действительно создать шедевр, призраку которого посвящены все его старания, который вероломно использует в качестве средства для достижения своей цели, другое, чистое и доверчивое существо — модель Марину.
Оказывается художник еще и нечистоплотный лгун. В сюжете есть важный фрагмент: Берг, в конце фильма, обещает отчаявшейся девушке, что это их последняя фотосессия, но покупает огромное количество фотопленки, потому что не может остановиться. Он не является «странником терпенья» — терпеть должны другие, он пленник собственной страсти — жажде постоянно участвовать в бесплодной игре придумывания новых, образов, штампуя их отпечатки, хотя иногда получается интересно… Но при чем тут придуманный Берг! Нужно отдать должное художнику картины! А также блестящему оператору, композитору, наконец!
Постановочному коллективу мои аплодисменты — все замечено!
Однако, вполне очевидно, что талантливые люди собрались не ради собственного удовольствия. Должна же быть цель, которой они посвятили два года своей жизни, а сам режиссер, по его словам, вынашивал замысел целых шестнадцать лет, став предводителем коллектива.
Как известно «искусство — то, чем станет мир, а не то, что он есть». В какой мир зовет нас кинолента и к какой любви должны стремиться люди, проникнувшиеся этим страстным повествованием!
Могу понять, что автор романа так увлеченно работал над раскрытием образа Андрея Берга, так долго вынашивал его, что невольно природился, даже полюбил его, а полюбив, оправдал. Кто кинет камень в родителя, который родил «уродца». Но если этот родитель — художник, да еще предлагающий этого уродца в качестве примера красоты, — здесь возникает справедливый протест тех, кто имеет другие представления о данном эталоне.
Отсутствие позиции — есть также позиция: «бойся безразличного, ибо только с его согласия тебя могут и убить, и предать», а если автор фильма относится к герою с оправдывающим его действия пониманием, то куда зовет нас такая кинолента!
Кроме того, проблема заключается и в том, что позиция автора, — если мы верно поняли автора, не совпадает с той «картиной мира», которую он сам же талантливо воссоздает, и это противоречие, носящее характер патологического невроза, ненавязчиво предлагается в качестве основы драматургии, принижая ценность заявленного откровения.
Конечно, герой картины может быть и таким — жизнь дарит нам многообразные сюжеты и характеры, но я должна понимать отношение автора к его герою! Иначе целеполагание творческой работы не формулируется, а это nonsense.
Я воспользовалась понятием «герой» и мысленно воспротивилась. Может быть Андрей Берг задуман как антигерой? Почему-то кажется, что у автора фильма, нет четкой формулировки по этому вопросу — в фильме она не читается. Возможно, кто-то с оттенком обиды, захочет возразить, что не читается только мной! Спорить не берусь. Но ведь я тоже зритель, а значит, имею право на мнение, которое формирует кинолента.
В фильме масса читаемых ассоциаций, но они не складываются воедино, расплываясь в замедленном повествовании улетающими фрагментами.
Художник объясняет своей модели, что предпочитает пленку, современной «цифровке», потому что пленка «живая». Сам Берг давно мертв, и стремясь приобщиться к живому, с радостью наблюдает за тайной проявления фотографий, ведь это есть процесс, движение, а значит жизнь.
Он собирает коллекцию голых пупсов, когда-то чьих-то детских кукол, — удобная матрица «как-бы человека», с которой легко фантазировать, наслаждаясь самим актом превращения — любимая игра героя, которую он принимает за творчество.
Важной находкой мне видится образ цепи, на которую он сажает взбунтовавшуюся модель, стремящуюся вновь обрести свободу. По мере того, как протест становится все яростнее, цепь становится все короче и все больнее врезается в нежное тело страдающей пленницы.
Рядом с девушкой постоянно находится огромный пес, который уже не нуждается в цепи, ибо предан хозяину.
Не случайно место пленницы не раз оказывается рядом с собачьей плошкой для питья — ведь ее удел — такое же бездумное, инстинктивное подчинение властолюбцу, которому нельзя мешать, но можно угодить, отказавшись от собственного «я».
И вот такие отношения мне хотят выдать за любовь!
В конце концов, не важно «что хотел автор показать и к чему призвать» — даже если он каждый раз будет выступать перед показом своей ленты, объясняя свои намерения. Важно то, что получилось, что читается зрителем. А читается, хотя и несколько акварельно, что автор оправдывает Берга, так как тот, по мнению автора, — гений и творит свои злодейства во имя создания будущего шедевра, а скорее всего, ради самого процесса творчества-игры, в результате которого, опять же «highly likely» может появиться шедевр, каких еще «свет не видывал».
Таким образом, тема «садистской любви» переходит дорогу теме «гений и злодейство» — мы просто не дотягиваемся до второй темы, останавливаемые великим возгласом Станиславского: «не верю!»
Не знаю, как задумывался герой фильма, но он показан слабым безвольным человеком, потому что продал свободу воли за право наслаждаться процессом, ради собственного удовольствия.
В фильме герой признается девушке, что не поедет в Венецию, не будет участвовать в венецианской биеннале (ради чего изначально и были задуманы фотосессии). Подобное решение может дать ложное представление о каких-то чувствах Берга, порадовать мнимым альтруизмом и отсутствием тщеславия, но это не так. Для мертвого субьекта — процесс, который обеспечен помощью другого, живого человека — это способ существования Он не может оторваться от девушки, и, следовательно, от процесса мучительства, потому что она «еще живая», а он, не задумываясь о причинах испытываемого удовольствия, просто хочет этот процесс продлевать, безвольно подчиняясь собственному вампирскому и властному «хочу».
Нельзя не отметить несомненную актерскую удачу прекрасного артиста Константина Лавроненко, который хотя и выполняет указания режиссера, оправдывающего Берга, но его уверенный талант, честность мастера, кажется, помогают усомниться в заявленной концепции, вытягивая на поверхность, «экзистенциальную тошноту» (вспомним Сартра), чтобы из недр неудовлетворенности призвать к диалогу и поиску истины. За это — спасибо!
Да, лента полна странных противоречий.
Фильм построен на диалоге двух героев: Берг (не хочется называть этот «увядший мешок страстей», высоким именем художник, а что делать!) И его модель — глухонемая девушка Марина — юная актриса театра пластики, которую играет восхитительная польская актриса Майя Сопа — в иной интерпретации Шопа.
Фильм убедительно демонстрирует, как мертвый человек постепенно превращает живую, доверчивую девочку в мертвую куклу — пупса, лишь до времени, одетую в теплую плоть.
Это особенно понятно после того, как Берг постепенно, изо дня в день отрезает волосы героине, пока, наконец, не бреет ее наголо. Здесь замысел режиссера действительно стоил великой жертвы Майи — красивой девушки-актрисы, которая отважно согласилась распроститься со своими великолепными длинными волосами, ради искусства.
В результате многих трансформаций, инспирированных Бергом, новая искусственно созданная девушка-пупс, наконец-то освобожденная полицейскими, из неволи, в конце фильма неожиданно (а для искушенного зрителя вполне ожидаемо), бежит за удаляющейся машиной, увозящей ее нового хозяина, арестованного за содеянное. Как и домашняя собака, она уже не может освободиться от, невидимой цепи, которой, как водится в садомазохистских отношениях, жертва привязывается к мучителю.
Алеников рассказал, как долго искал актрису на роль героини и нужно отдать ему должное, — выбор оказался безошибочным и на редкость точным попаданием.
Как уже упоминалось, героиня фильма — глухонемая, поэтому о великой трагедии «расчеловечевания» актриса должна была сыграть молча. Как удалось это сделать Майе! Здесь мне хочется вынуть из забытого запасника, слово «гениально» и выпустить его на волю, в качестве вестника того, что искусство не умирает и красота действительно все еще спасает мир, который ныне так бездумно, вновь танцует на краю… Как в «Вальсе» Равеля, столетие назад…
Глаза Майи — крупные планы… Я готова была бы вновь приложить напоминание об аплодисментах, но они лишь принизили бы, то случившееся потрясение от встречи с истинным актерским искусством, которое поощрил, а возможно и взрастил все тот же Владимир Алеников.
Но, кажется, пора завершать. Перечитав, брошенное на бумагу, вдруг ощутила, что последовательно и определенно порицая автора фильма за его оправдывающую любовь к герою, словно забыла отметить все то хорошее, профессиональное, истинно художественное, чем фильм, несомненно, радует, но к чему, именитый маэстро, словно бы и не имеет отношения. Это несправедливо.
Но возможно так случилось и оттого, что талантливая работа Аленикова, которая, как у Питера Брейгеля, в его шедевре «Притча о слепых», ведет зрителей, зачарованных авторитетом автора, в гибельное болото, победы страстей над волей, хочется если не остановить, то хотя бы окликнуть тех, кто проникся эмоциональным надрывом картины.
Попробую предпринять последнюю попытку.
Известно, что спектакли, где концовку выбирают зрители — прием совсем не новый в театральном искусстве.
Лично я готова поверить фильму лишь в том случае, если в конце ленты, там, где героиня бежит за удаляющимся мучителем, кинокамера, словно очнувшись от наваждения, хотя бы на несколько секунд вернется в покинутый дом и скользнет по фотографиям, на которых изображена та, чистая, светлая, полная надежд Марина первого дня начавшейся фотосессии. Глухонемая девочка с говорящими глазами о надежде на счастье, вере в художника и любви к миру, прекрасному, манящему и обещающему. И эти глаза молча крикнут о жажде опровержения, потому что красоту можно опорочить, изуродовать, исказить, но она восстанет, преодолев патологическое уныние, воспарив к вечному Свету, подарив, воспрянувший из глубин веков, катарсис трагического очищения.
