Где-то в ящике, среди большой коллекции виниловых пластинок, есть диптих — две пластинки, на которых художник Илья Глазунов сам рассказывает о своей жизни, начиная с блокадного детства. Наверное, если бы я не интересовалась этим художником — не купила бы.
Дух свободы, что витал в воздухе, кружил голову. Конец 70-х, 80-е…
Как-то почти одновременно возникли два имени, художников, чем-то похожих: Константин Васильев и Илья Глазунов. Первый — трагически рано ушедший, так и не принятый в Союз художников, второй — имеющий все блага, обласканный властью — мэтр, от симпатии или несимпатии которого к другим мастерам, особенно молодым, зависела их судьба.
О Константине Васильеве я рассказала здесь: https://www.tourister.ru/world/europe/russia/city/kazan/museum/17898/responses/4687А вот рассказать о Глазунове и вовсе не пришлось.
Рассказ Максима Ершова о посещении галереи Глазунова https://www.tourister.ru/world/europe/russia/city/moscow/artgallery/32220/responses/8650 пробудил и мои воспоминания. Мне показалось интересно сравнить два посещения — его и мое. Два времени! Как они непохожи!
Если в 50-е, особенно в хрущевские 60-е годы, за посещение церкви могли и с работы уволить, то в 80-е нам все еще казалось, что «трогать тему православия» — это по-прежнему смелый поступок. А если к этому прибавить и еще один брэнд того времени — пробудившееся национальное самосознание (не «простой советский человек», как было в СССР, а русский, еврей, татарин…), то темы картин Ильи Глазунова, многими трактовались, как смелое новаторство, достаточно востребованное именно в то время.
Получилось очень удачное новое блюдо, какое-то кичевое «оливье». С одной стороны власть поощряла художника, так как он всегда был «на передовой» и написал портреты, кажется всех, кто в то время был в кагорте «властьпридержащих» — и все такие красавцы! А с другой — народ (в смысле — «широкая общественность»), которая воспринимала Глазунова, как смелого новатора, который развивает якобы «запретные» темы.
Манера Глазунова почему-то некоторыми сравнивалась с иконописью, хотя примитивизм лубка был ближе этой манере.
(фото из ин-та)
Как бы там ни было, мне не хотелось бы сегодня вновь повторять свои ошибки, исследуя его творчество. Интерес погас, и я не вижу предмета для серьезного осмысления. Но, в то время — середина 80-х, все было иначе. Художник меня тревожил, хотелось знать о нем больше, и побывать на его персональной выставке было заманчиво.
В 1986 году Казанский театр Оперы и балета был на гастролях в Москве. Работали на двух площадках: театр оперетты и Дворец Съездов — сцена более чем престижная. У меня, как у театрального критика, был пропуск в Кремль, какого-то особого качества — пропускали беспрепятственно в любое время (ночью не пробовала — ночью я спала).
Да, власть людей портит. Однажды в ресторане «Будапешт», нас с сыном очень плохо обслужили и я выразив свое возмущение, гордо взмахнула красной книжечкой, с золотым теснением «ПРЕССА». Так вот — на выходе, нас проводил едва ли не весь контингент, вместе с метрдотелем, причем в почтительном полупоклоне.
Уверовав в свои великие права, я с удовольствием, получила заветный пригласительный билет на выставку Глазунова, что проходила в то время в Манеже и поскольку приглашение было, как и полагается, на два лица, мы отправились туда с сыном-школьником. Он уже посещал «школу молодого журналиста» и тоже, чтобы не быть без дела, писал о гастролях, только в молодежную комсомольскую газету.
Когда мы подошли к Манежу и пробились сквозь страждущую толпу к милиции, гордо показав пригласительный, то вместо «уважения к прессе», получили равнодушную рекомендацию, попробовать пройти со служебного входа.
Обошли огромное здание Манежа и вновь попали в толпу, хотя и меньшую по размерам, которая рвалась войти. Я вновь пробилась к милиционеру, который сурово сдерживал натиск, и осведомилась о возможности реализовать свой пригласительный.
Толпа, оказавшаяся большой группой творческой интеллигенции тут же замахала такими же пригласительными, объяснив, вместе с милиционером, что выставка сегодня работает последний день, народу в помещении слишком много, а потому — пригласительные не действительны. Они и раньше, как оказалось, были действительны только по средам, а сегодня вообще суббота, так что пройти на выставку не представлялось возможным.
Далее был долгий и бесполезный спор «широкой общественности» с одиноким молодым милиционером, который стоял за фундаментальным ограждением и был непреклонен.
— Вы понимаете! Мы сотрудники Эрмитажа! Мы специально приехали на выставку! На один день! У нас творческая командировка! Пустите хотя бы к администратору!
Этот вопль отчаяния — один из многих, я прочувствовала и запомнила особо, поняв, наконец, что внутрь мне сегодня не войти. Однако, уходить не хотелось, все же я не из тех, кто сдается сразу и без боя. Впрочем и «воевать» с молоденьким милиционером мне тоже не хотелось. Я стояла в толпе творческой интеллигенции, обладателей заветных пригласительных, а толпа, несмотря на статус, с привкусом «элитарности», становилась все более агрессивной. Уже посыпались оскорбления, угрозы разобраться в других кабинетах и прочее. Милиционер — почти мальчик краснел все больше и начинал закипать, но когда я увидела в его глазах слезы, я из чувств, глубоких, материнских, вступилась за стража порядка.
— Ну, что мы все на него набросились! Он на службе, он выполняет приказ! Я вот тоже хотела пройти, хотя бы к администратору, но не пускают… Что ж! Он не виноват! Он на службе, поймите!
Некоторое время, диалог «я и толпа» был бесплодным, но постепенно мое агитаторство успокоило народ, и агрессия перешла в горькое разочарование. Я в тот момент, уже поняла, что не увидеть мне в тот день картин Глазунова и смирилась. Значит не судьба!
Вдруг милиционер расчувствовался, приоткрыл заграждение и сказал: " а вы проходите к администратору!»
Я обуреваемая жаждой рассказать о страждущей толпе, стать «делегатом от народа» и может быть добиться хотя бы прохода для работников Эрмитажа, поспешила в помещение.
— И молодого сотрудника возьмите! — Приостановил мою прыть, милиционер.
Тогда я еще не ведала, что «пройти к администратору» значило на 100% пройти на выставку.
Сын-школьник, которого я представляла, как сотрудника комсомольской газеты (что было правдой — внештатный корреспондент) в то время мало еще тянул на «молодого сотрудника», но разрешение было получено. Когда я поняла, что счастье улыбнулось только мне, а остальные так и остались у заграждения, мне стало стыдно. Но я еще надеялась, что у администратора, все же успею замолвить словечко и о других.
В кабинете администратора тоже толпилось немало людей, но это была уже не толпа. Избранные и выбранные неизвестно по какому принципу, они получали какие-то пропуска, и смело шли в выставочный зал. Прошли и мы.
В оправдание могу все же заметить, что о сотрудниках Эрмитажа я успела сказать и потом видела их у картин Глазунова…
Выставочное пространство было огромным. Люди с умным видом ходили взад и вперед, наслаждаясь «запрещенным искусством».
Я ходила какая-то опустошенная, пассионарность порыва сменилась душевной усталостью. А картины не дарили никаких особых эмоций, кроме пресного слова «ознакомление».
По выставке, наряду с рядовыми посетителями, ходили фанатки Глазунова — это выяснилось позднее. Так у одной картины, какой-то мужчина высказал своей спутнице какое-то горькое замечание по поводу Глазунова. Одна из фанаток — это были какие-то «приближенные старушки», услышала замечание, сказанное в вполголоса и начала громко обличать «обидчика» великого художника. Атмосфера накалялась. В другом конце зала я увидела знакомого фотокорреспондента, который имел разрешение на съемку. Он где-то нашел стул, взгромоздился на него и уже начал снимать, но, к несчастью, имел неосторожность пошутить о творчестве Глазунова с женой, которая стояла у стула и страховала мужа от двигающейся толпы, а следовательно от его падения с дорогим фотоаппаратом.
В толпе оказалось несколько поклонниц. Они не только обличили «злодея с фотоаппаратом», но и привели милиционера, который увел несчастного к начальству.
Через некоторое время, реабилитированный фотокорреспондент вновь появился в зале, однако его стул был уже занят. Пришлось искать того милиционера, который снял его со стула и ставить вопрос ребром: «Я работаю. Вы сняли меня со стула — это удобная точка для съемки. Верните меня на стул!»
Наконец и этот инцидент был исчерпан, принесли новый стул. Кажется все ждали встречу с автором и небольшую пресс-конференцию, но мне стало так тоскливо, что мы покинули помещение Манежа и пошли исследовать новое явление, под названием «Шведский стол». Говорили, что на «Шведском столе» можно брать еду «сколько хочешь»! «Шведский стол» располагался в гостинице «Москва», куда пускали не всех, но здесь у меня были преференции и мы прошли.
Должна признаться, что эти два события в тот день произвели на меня едва ли не одинаковое впечатление. Работы Глазунова почти сразу подзабылись, а вот поели вкусно.
