Чтобы стать ближе к земле

В этом году нам больше придется путешествовать по родной стране, мерить километры по родной земле. Готовы ли мы к этому? Неужели будем обращать внимание только на разбитые дороги и неустроенность!

Несколько последних материалов, опубликованных на Туристире, пригласили меня поговорить о российской глубинке. Сначала хотела поделиться своими сегодняшними мыслями, а потом перечитала свой же материал, опубликованный аж 30 лет назад, по следам моих фольклорных экспедиций и решила просто познакомить с теми наблюдениями, точнее с выдержками из тех трех материалов, что газета публиковала в трех номерах. Много ли изменилось с тех пор… Задумаемся вместе.

«С Екатериной Ивановной я познакомилась в городе, куда приехала она из деревни на длительное лечение. Помню, как тосковала она о родном доме, беспокоилась о хозяйстве, оставленном на чужие руки. Спустя время, побывав у нее в гостях, я увидела это ее хозяйство, и ее саму, семидесятилетнюю сгорбленную больную женщину на прополке огорода в двадцать соток, за урожаем с которого вот уже много лет приезжают ее городские дети.

А недавно встретила ее сына.

— Мать совсем постарела, — рассказывал он, — с хозяйством уже не справляется. Как продаст корову — машину куплю.

Я слушала и невольно вспоминала разговор с другой деревенской матерью с таким же как и у Екатерины Ивановны выжженным на солнце лицом.

«Когда была корова, дети часто приезжали и за молоком, и за маслом, и за сметаной, а как здоровья не стало, корову продала, так теперь редко бывают,- рассказывала она без тени обиды, лишь терпеливо объясняя причину обветшания своего хозяйства. У покосившегося серого забора буйно росли лопухи и репейник, теплый ветер доносил запах луговых трав, ожидавших покоса. Спешить было некуда, и постепенно в этой прогретой солнцем живой тишине родилась песня, та которой прощалась моя собеседница с родной стороной и с неоглядной далью, от которой в молодости дух захватывало, а теперь только тоска предстоящей разлуки щемила сердце.

Через год я нашла ее дом заколоченным, с перевернутым номером, а это значило, что дом с кружевными резными наличниками — уже и не дом, а дрова, что купили соседи «на слом».

Только ее голос, с песней, жил в пластмассовой коробке с магнитной лентой. Но ведь для того, чтобы ожили для будущих поколений и песня, и рассказ, и судьба, нужны будут человеческое сердце и руки, что достанут архивные записи и через пять, и через пятьдесят лет. А между тем иссушающая душу урбанизация незаметно наступает на самых юных, и вот уже целое поколение вырастает с книжным представлением о самом главном — о родной земле.

Разговоры деревенских старух… не сразу приходит умение не только слушать, но и слышать суровую правду, выбивающуюся сквозь простодушное признание, добрую улыбку или шутку.

Старухи сестры зашли в дом вымокшие после дождя, с лукошками малины, что, по их словам, «спасали» на своем огороде от воробьев. Живые, подвижные, несмотря на восьмидесятилетний возраст, заговорили прямо с порога, и заструилась, запела народная речь, зашелестели страницы ничем не выдающейся жизни.

— Из годов мы вышли, первую пенсию нам дали, восемь рублей, — рассказывала младшая Анастасия Ивановна. -Сколько-то пожили на восьми рублях, дали двенадцать. Еще сколько-то пожили, стало двадцать восемь. Теперича сколько-то пожили, сорок стали нам давать.

На слове «сорок» она делает особый акцент, словно подчеркивая значительность суммы.

— У меня старик помер, вот два года будет, и говорил: «Вам,- говорит,- Насть, будут и дальше добавлять», — Я ему говорю — Когда же перестанут добавлять-то? — А он мне: «До шестьдесят рублей как догонють, так на шестьдесят рублях и остановятся».

— Не знай, правду он калякал, нет ли? — Она вопросительно смотрит и продолжает:

— Нет, дети! А ведь ту нашу работу надо бы обязательно не забыть и оплатить бы, хоть на полусоточку нас бы поставить. А то маются, перяписывают то и дело…

Она снова замолкает и продолжает уже почти весело:

— Мы бывало на ерапорте косили сено — ометы огромные. Сядем, полна хура, с песнями, и отель с песнями, а одни картошки глотали.

— А еще я скажу, дети, до чего ж щас хороша жизнь стала. Умирать бы не надо! Кака техника! Была б тыща — отдала бы от себя, только помолодеть бы!

И почти без перехода, обращается к сестре ласковым воркующим голосом:

— И заиграла я нонче маслянскую «У печи огонь горить, во другой печи — жарко», и так я Маш, хорошо ея играла! До слова!

А потом «заиграла» вторую — «На пяску да на камушку, на крутом на бережку». Вот я и эту песню «поломала» одна, и сама себе слушаю и думаю: че ж я делаю-то? Распелась, мол! Ну хто мене слушает-то!

Уже в городе я слушала магнитную пленку с записью разговора, вспоминая ту далекую деревню в Предуралье, где песни не пели, а «играли» сообща — как трудились, как жили, потому что в одиночку не воссоздать ее многоголосной красоты, но впору только поломать, потому что общая в деревне у ее жителей и песня, и судьба.

В деревню Холмовка мы приехали с ее бывшим жителем Иваном Дмитриевичем уже под вечер. Тяжелые, полные влагой тучи ползли по небу, рискуя пролиться спорым дождем. Умирающая, покинутая деревня: заросшие крапивой огороды, покосившиеся плетни, обвалившиеся подворья. Дома, где забитые досками незрячие окна отгораживали когда-то уютные очаги от безлюдной улицы.

В одном доме все же светились окна и мы зашли, чтобы погреться.

— Трудно стало жить одним,- рассказывает хозяйка дома Анна Александровна. — Еще десять лет назад было восемь дворов, а сейчас мы одни остались. Летом еще ничего, а зимой до дороги можно только на лыжах. Сын с женой на работу идут — лыжи в снег прячут. Коробок спичек, бутылка молока — все из города везти надо. Раньше была корова, да вот уже пять лет, как не держим. Сено на корм, дрова на зиму — для всего нужен транспорт.

Мы идем по дороге, уже заросшей мягкой незатоптанной травой, взбираемся на пригорок, откуда открываются просторы лугов, лесов и вздрагивает сердце от любви к этой земле. А наш провожатый рассказывает, глядя в эту даль:

— Вон там колхозный двор был, коровник, за ним — пчельник. За этим лесом село было в сто двадцать дворов, школа-десятилетка, сейчас на его месте — поле, гречиху сеют.

Иван Дмитриевич вспоминает военное детство, и оживает перед глазами уснувшая быль:

— С первых же дней из Холмовки на фронт сорок лошадей взяли, и мужчины ушли. Остались в колхозе одни женщины, да еще без тягловой силы. Трудно было, голодно, но детей учили, а они выросли и разъехались. И мужики с фронта не вернулись. Председатель Александр Николаевич с бабами после войны колхоз поднимать. Трудился, хоть и носил у сердца осколок, да надорвался — умер.

— Помню, с сорок пятого до сорок девятого, мы мальчишки, со взрослыми на лошадях хлеб сдавать возили. На хлебе едем, а сами голодные. Из гнилой картошки лепешки пекли, конский щавель ели. В сорок шестом, как снег растаял, старые колосья собирали. Тогда целыми деревнями с голоду вымирали.

— После армии женился, привез жену в родные места, в дом без окон, без дверей. Мать дала две ложки, стаканы, миску, стол на обзаведение. да еще ведро картошки — с того и начинали.

Пошел работать на трактор, и жизнь, казалось бы пошла. В шестидесятых годах вышло постановление о неперспективных деревнях. Там, где детей было немного, стали закрывать школы, а детей возить на лошадях в другие села. Школу хотели на кирпич разобрать, да ферму построить, а кирпич-то старый оказался.

Снова жизнь в деревне начала замирать, хоть и не сразу. Трудно покидали люди свои родные, насиженные места.

— Раньше было больше чувства товарищества,- продолжает Иван Дмитриевич.- Больше было чувства взаимопомощи. Кончил сосед картошку копать — идут всей семьей другому помогать. Раньше и радость, и тягость несли на плечах всем миром, общиной жили. А теперь каждый сам по себе, у своего цветного телевизора…

В татарское село Асяй мы приехали утром. Накормили, показали племенной конный завод — какие красавцы кони! А вечером пригласили на вечерку — деревенские посиделки.

В фойе Дома культуры висели портреты молодых парней, что ушли на фронт — сто сорок два… Вернулись пятьдесят два…

Отзвучала песня и Хания-апа (заводила), как в далекие молодые годы крикнула своим сверстницам: Встречайте! Рбята идут!

И почудилось нам, что сейчас придут те молодые ребята, что смотрели с фотографий на стене… Почудилось только. Пришли трое — кто остался с того лихолетья.

Первый — замечательный музыкант, что приноровился играть искалеченной на фронте рукой и на скрипке, и на мандолине, и на тальянке

Второй — танцор, как в молодости отплясывал, хоть и раненая нога так болела в танце, что заходилось сердце (это мы уж потом узнали). Третий не был на войне, в сорок первом ему было четырнадцать, но и он свое от войны получил… Судьбы человеческие — разве их рассказать!

Отзвучала новая песня, и гармонист позвал на середину танцоров, началась пляска,- чуплям, дуртле…

Легкая, грциозная, несмотря на полноту, Хания-апа вышла в круг и начала выделывать в мягких белых шерстянух носках удивительной красоты узоры. И скупые движения ее рук. и головы, и плавное движение ее тела завораживали глаз, звали к повторению, и вот уже все гости в кругу. Кружится зал, искрятся рядом веселые, подбадривающие глаза, и чьи-то добрые, сильные руки раскручивают тебя со спины и ты летишь в направлении, предначертанном танцем, и чьи-то новые лица и руки встречают на пути, чтобы вновь закружить, отдавая частичку своего веселья и силы. И мы, поднаторевшие в современных танцах, начинаем чувствовать, что кроме темпа, ритма, энергичного движения, народная пляска дает радость общения и чувство единения, где каждый на виду и каждый — частица одного целого, приобщенный к той могучей силе духа, что несет в себе народ.

Мы уезжали из деревни, искали и не находили слов, которыми можно было бы выразить нашу благодарность и этим женщинам, вынесшим войну в страшном голодном тылу, и музыкантам, что сидели под портретами тех, не вернувшихся. А хозяева благодарили нас за то, что приехали, за память.

Из-за тучи выглянуло склоняющееся к закату солнце, ветер, гуляя по полям гречихи, залетал в окна автобуса, катившего в сторону города, и словно боль растаявшей вдали деревни прозвучали в памяти слова только что услышанного татарского баита Аскадии-апы, обращенного к детям:

Я спросила у матери соловья,

которую тоже разлучили с детьми,

куда она летала?

Что только не приходится

пережить матерям,

когда дети их оставляют.

Когда вы были маленькие,

отец ушел воевать,

мать не давала вам голодать и мерзнуть.

Я гуляю по саду и срываю синие цветы.

В жизни у меня были трудности,

но я их терпела, как могла.

Мать пишет стихи —

прочитайте их,

когда будете тосковать о ней.

На столе стоит ваза

с синими цветами,

если она разобьется —

кто осколки будет собирать?

Если меня не станет на свете —

кто станет печалиться?
Я осталась одна и каждый день жду,

что дети мои когда-нибудь

ко мне вернутся…»