Музыканты на войне

Вот уж сколько лет не могу написать этот рассказ! Молчу. Фальшивой ноты боюсь…

Завтра День Победы. Бессмертный полк пойдет. Фотографии дедов, прадедов понесут, будто и они на вечный Праздник Весны и жизни приглашены. Павшие, до победы не дожившие и выжившие, но от ран, да от старости, стаи белых лебедей пополнившие…

А фотографии героев моего рассказа, пронесут ли… Пусть хоть этот рассказ озвучится.

Четверо их было, два сына, две дочери и все на войну пошли, каждый своей тропкой.

Все выжили тогда, сами мне рассказывали. Скупо рассказывали, без эмоций.

А как мне пересказать!

Фамилия их была Латыповы — по национальности татары. Тогда все воевали бок о бок — боевое братство! Родину защищали, а она у нас всегда одна на всех! Любимая.

Фарид — фаготист, после войны долгое время в оркестре Большого театра играл. С ним по телефону разговаривала. Рассказывал, как с концертной бригадой по частям Красной Армии ездили. Ничего особенного. Бывало, конечно, что и в передряги попадали. Бывало.

Однажды концерт на передовой давали. Стали играть. Вдруг стрельба со стороны немцев прекратилась. Весь концерт — и ни одного выстрела! Кончился концерт, а с той стороны в рупор голос: «Рус! Хорошо играл!»

И снова взрывы, смерть, война. Но пусть на короткое время, а музыка тогда, все же остановила зло убийства! Было.

Сестра — Лейла — первая женщина трубач в нашей стране. Играла в оркестре Утесова!

«Моя бабушка курит трубку» — это про нее!

Разговорить ее было невозможно. Как и другие ветераны не любила о войне вспоминать.

Однажды только прорвалось. Как стоп-кадр, вдруг ожил, и пошла крутиться лента. «Жизнь моя — кинематограф, черно-белое кино».

 — Это под Москвой было. Наши отступали, хотя отступать-то уже дальше некуда… Москва за нами!

Приказ был: ни шагу назад. Военноначальники какую-то хитрость придумали, наших куда-то перебросили, а нас трех музыкантов оставили в окопе. Маскировка!

Сидели на снегу, да играли веселые марши, фокстроты — отвлекали. Создавали впечатление, что нас тут много.

Конечно, фашисты били нещадно. Думали, много бойцов собралось, раз концерт дают.

А нам нужно было только немного времени выиграть.

А потом про нас и забыли, наверно. Отбоя нет, а приказ есть приказ. Играли всю ночь.

Мороз был. Зима.

Губы к трубе примерзли. Понимаю, что отодрать только с губами… А мне ж их жалко. Как целоваться после войны! — она затягивается трубкой и опять погружается в молчание.

Лидия училась на вокальном. Когда война началась, ее дочери было восемь месяцев. Скрыла, что грудничок на руках у соседки. На фронт рвалась.

Призвали. Летала, бомбили… Какую-то там вспомогательную работу выполняла, когда бомболюк открывался.

Не военный я человек. Трудно мне объяснить то, чего не понимаю. И что она там делала, эта студенточка первого курса Московской консерватории!

Я другое запомнила, да так крепко, что не вытравить. Помню ее голос:

 — Сначала грудь болела — молоко кипело. Зайду за кустики, сцежу. Кругом мужики, тайно уходила, чтоб никто не видел. И еще у меня одна тайна была… Перед вылетом за кустик подержаться. За верхушку! Живого, зеленого! Думала, коль за кустик подержусь, за кустик, что корнями в землю пророс, так и я с землею связь не потеряю. Вернусь!

Масгут учился на композиторском. У него дома я несколько часов провела. Диктофона не было. Так записывала.

 — Везли нас на фронт недолго. Фронт уже совсем рядом был. Мы все студенты консерватории, с инструментами. Думали, что будем концерты давать, боевой дух поднимать. Хотя воевать хотелось по-настоящему. Родину защищать.

Так оно и получилось. Остановился состав в чистом поле. Вдруг взрывы, налет. Все из вагона выбежали, в снег попадали. Лежим — инструменты бережем. Для музыканта инструмент — это ценность великая.

Потом самолеты улетели, нас построили, слово командир сказал пламенное и приказ — вперед!

Оружие не дали. В суматохе забыли, наверное, что мы невооруженные — впереди уже немцы виднеются.

В общем, первый бой у меня был — рассказывать стыдно…

Бежим по снежному полю. Немцы приближаются, уже силуэты видны, хотя так страшно, что я и не помню ничего. Бегу с тромбоном и думаю, что сейчас вот все кончится.

Вдруг передо мной немец! Столнулись будто в штыковой, да только я безоружный. На всю жизнь его запомнил: Ровесник мой. Рыжий, веснушчатый, глаза голубые, а в них ужас. Остановились оба, как вкопанные, наверное, всего доли секунды, а мне показалось, что вечность. Раздумывать некогда. Стукнул его тромбоном по голове и оба в овраг скатились, ну, а там уж в разные стороны. Выжил тогда.

Нас целая группа тогда в живых осталась, не всех убили. Собрали, построили, другими, такими же неумелыми бойцами восполнили и стали думать, что с нами делать.

Военному делу не обучены, и учить некогда. Вокруг фронт, можно сказать, передовая. Приспособили нас могилы рыть.

Убитых много было. Каждый день.

Помню, как первый раз хоронили. Долбили, долбили мерзлую землю, до кровавых мозолей, до кровавого месива, вместо ладоней, а земля — лед. Что делать. Приказ. Долбим землю лопатами, а толку нет.

Тут приезжает главный. Увидел, что мы тут делаем, раскричался… Матом, конечно… «Саботаж», «Под трибунал пойдете»!

Но научил, спасибо! Оказывается, надо было взрывать землю — иначе ее не возьмешь, зимой-то.

Так шло время. Я уже и воевать научился и ранение легкое получил. После госпиталя возвращаюсь в свою часть, что расквартирована была в деревне, забыл название. Доехал на попутке, а в деревне пусто. Я туда-сюда. Никого. Захожу в клуб, а там народу!

Стоят бойцы слушают музыку. На сцене девушка, Рапсодию Листа играет. К роялю медицинская сумка прижата — медсестра, значит.

Я заслушался, как и остальные. Красивая.

После концерта подошел, познакомились. Она оказалась тоже студенткой первого курса Московской консерватории. И звали-то ее Надия Галеева… Я Галеевич, она Галеева…

Поговорили. Что-то между нами протянулось. Ниточка какая-то добрая. Расстались, а забыть не могу, каждый день ее вспоминаю. Так время прошло. В разлуке.

Однажды вызывают нас, несколько человек, дают задание. Сложное задание.

Там, где мы дислоцировались, летом речка протекала, да видимо недалеко, островок образовался. На островке дом двухэтажный деревянный стоит. Через речку мост.

Зима. Мороз был градусов сорок. Пройти можно бы и по мосту, и по льду, да только вся местность пристрелена. А нам задание — проникнуть на тот остров, собрать трупы и привезти похоронить, а ежели раненые остались, так тем более доставить, чтобы здесь помощь оказать.

Мы все в маскхалатах. Да только это не помогает. Луна полная. Светит как днем.

Мы и так и этак… У нас потери, а мост не перейти.

Наконец решили. Лошадей стеганули и пустыми через мост. Фашисты по ним стрелять, а мы под мостом в это время. Все быстро было, моментально, а тогда казалось, что целая вечность. Время остановилось.

Зашли в дом. Живых нет. Все убитые.

Я поднялся на второй этаж — там свет пробивался.

Забыть не могу. Не могу…

Комната. Керосиновая лампа горит. А за столом она сидит!

Моя!

Сидит книжку читает…

Подошел… Не живая.

На одной щеке слезинка льдинкой застыла, а на другой капелька крови, как рубин, как камень.

Стали мы ее вниз спускать. А она ледяная. Тяжелая.

Моя.

Дом пристрелян. Ступени старые скрипучие. Шаг сделаем. Стоим. Еще шаг.

Вечность целая…

Потом их к повозке привязали (им уж все равно) и снова лошадей стеганули, по мосту, через огонь. Сами под мостом, как и пришли.

Завтра бессмертный полк пройдет.

Их фотографии врят ли пронесут. А хотелось бы!

Надия Галеева ее звали! Студентка московской консерватории! С фронта не вернулась. Может родственники есть. Не знают о ней ничего…

Теперь только я одна эту память храню… Как рассказал Масгут Галеевич, так и храню.

Передаю вам. Может родственники отыщутся… Узнают.

Какие тут фотографии! Нет их. И некоторые лица уже забылись…

А еще… Есть тайна!

Можно за макушку кустика зеленого подержаться! Сейчас весна! Все расцвело!

Зеленый кустик, что корнями глубоко в землю пророс, нашу ласку обязательно почувствует!

Мы солнцу радуемся, весну встречаем, пока корни наши крепко за землю держатся.

А зовут эту землю — Россия.